Послеполуденный отдых мира. Евгений Бачурин
Есть люди, которые словно сами себя обгоняют — и в результате к финишу так и не приходят, или приходят с другой стороны, или их триумф остаётся незамеченным. К ним явно принадлежал Евгений Владимирович Бачурин (1934–2015), и вот почему. Когда-то, в начале 1980-х гг., приглашая меня на какой-то бачуринский концерт, некто совсем случайный и прочно мною позабытый объяснял, что было-де время (по возрасту я помнить этого не могла), когда по популярности Бачурин пересиливал Высоцкого. Далее следовало пояснение, что несчастный бард вынужден зарабатывать на жизнь презренным (!) трудом книжного иллюстратора, разбазаривая, так сказать, песенный талант.
И да, художник и бард в Бачурине социально не ужились, увы, хотя в нём самом пребывали органично, питая друг друга, — такова его судьба, и это, конечно, очень мешает сохранению его наследия и самой памяти о нём. Те, кто слушал и пел его, не знали и знать не хотели о его графике и живописи. О тех же, кто изобразительного Бачурина понимал и любил, я ничего не знаю… но, кажется, они не так чтобы очень активны.
Давняя глупость, сказанная страстным поклонником Бачурина, была и тогда столь очевидна, что спустя 30 лет я её помню. Евгений Бачурин был художником не только по профессии, но и по призванию, причём призванию весьма специфическому, обусловленному временем. Когда в 1930-е гг. поэты, чтобы выжить, уходили в художественный перевод, а художники — в иллюстрирование детских книжек, никто не мог предположить, что лет через 20, в 1950-е и особенно в 1960-е эта вынужденная на краю мучительной физической гибели мера в культуре даст совершенно неожиданный поворот. Я имею в виду невероятную степень слитости художественного слова и изображения, иллюстрации в книге, особую «литературность» изобразительного искусства середины XX в., которой никогда раньше не было, да и возможно ли повторение? — Бог весть, для этого нужно такое рьяное, ленивое, безразмерное, бескопромиссное поклонение книге, что как-то сложно его сегодня представить.
Бачурин-художник литературен в высочайшей степени, каждая его работа — своего рода история, которую хочется рассказать словами кому-то близкому и услышать что-то в ответ. Так и большинство его песен диалогичны: «Скажи мне! Дерева вы мои, дерева! Я степь!» И в той же степени, в которой его композиции разомкнуты, они одновременно парадоксально замкнуто-углублены, несут в себе некий момент тишины и молчания, как групповая фотография давно ушедших людей, замиравших когда-то — репетиция смерти, — чтобы остаться на плёнке. В одиночестве его персонажей на фоне природы слышится какой-то звук, возможно, издаваемый безграничным пространством; его изобразительные рассказы, если это рассказы, пространственны, как «Лёгкое дыхание» Бунина. В его способности возвышать реальность без намёка на обман (чего стоит подчёркнутый тенью царственный поворот головы обычной женщины или постоянные обращения к античности из глубин сталинского курортного ампира) столько поэзии, что не остаётся места ни сарказму, ни даже иронии. Он прибегал к гротеску не для того, чтобы высмеять или обличить: он типизировал и обобщал открытые эмоции, выводил некие визуальные формулы улыбки, радости, задумчивости, любования.
Раскрывая в графике тему отдыха, размеренно-беззаботной курортной жизни, Бачурин сумел заставить работать сам цвет бумаги: её лёгкая желтизна превратилась в солнечное свечение, разлитое по миру, полному неги и моря. Остановленные мгновения — некая в этом смысле «фотографичность» ему присуща в полной мере — так законченны, до такой степени обращены вглубь самих себя, что хочется говорить об открытом космосе, в котором живут его персонажи, на самом-то деле пребывающие в ландшафте вполне земном — в комнате, в городе, у моря. Атмосфера, на рисунках никак не обозначенная, становится едва ли не самым главным действующим лицом. Покой и воля, расслабленное созерцание, полное творчества — вот что видится не то чтобы даже на листах, но как-то и вокруг каждого, хотя Бачурин не иллюзионист, реальность не копирует, опять-таки гротеск в том его большой помощник: лёгкие искажения напоминают о различии искусства и действительности, узнаваемая точность бытия — об их внутреннем тождестве.
…Надо что-то сделать, чтобы искусство его, такое нетипичное для времени, в которое он жил, вошло в кровь тех, кто никогда не был на его концертах. Слепок реальности, им созданный, заслуживает внимания не меньшего, чем Помпеи. Нужно и следующим поколениям дать возможность переживать бытие как праздник.
Вера Калмыкова
Подробности
- Открытие: 3 ноября 2016 г. в 16:00
- Дни работы: 4 ноября — 15 ноября 2016 г.
- Выходной: Cреда