Мастер станковой и монументальной живописи, профессор, Иван Лубенников широко известен в России и за рубежом. Художник составил обширную галерею портретов, натюрмортов, пасторальных и жанровых сцен провинциальной и городской жизни, создав неповторимый живописный язык. Участвовал в оформлении станций Московского и Парижского метрополитена, оформлял фасады и интерьеры общественных зданий, а также долгие годы преподавал в родном вузе — МГАХИ имени В. И. Сурикова.
Сквозь все профессиональные задачи художник пронёс приверженность любимой теме — женской натуре. Героинь его произведений объединяет пышность и пластичность форм, выразительность и яркость характеров. Любуясь красотой женского тела, Лубенников выстраивает как «честные» образы современниц, так и ироничные — в свойственной ему манере.
Особость языка Ивана Леонидовича Лубенникова формировалась на ранних этапах творчества. Это ясно проявлялось в монументальных работах. Линия в монументальном ложится в структуру архитектурных членений, с которыми художник сопрягает свои изобразительные построения. В творчестве мы видим не хрестоматийное «форма соответствует содержанию», но органическую неразрывность одного и другого.
Автору статьи случалось уже писать о невместимости творчества Лубенникова в рамки постмодернизма, впрочем как и любому крупному художнику станет тесно в пространстве пластического языка какого-либо стиля или художественного объединения. Может быть, в случае с Иваном Леонидовичем мы имеем дело с новым этапом, которому на ощупь подбирают имя и пока именуют постмодерном, подразумевающим различие верха и низа, добра и зла.
Не случайно очевидная и отмечаемая всеми ирония никогда не переходит у художника в унижение. Будь то галерея женских образов или жанровых сцен и портретов.
Чувственность на холстах Ивана Леонидовича тактильна, плоть подвижна: то трепетна при касаниях рук, то сминаема, встречаясь с жёсткостью неодушевлённых предметов, как в «Анисовых яблоках». И обращение к образу любви плотской, к наслаждениям сугубо телесным делается Лубенниковым спокойно и откровенно, но и в этом случае — как и случае иронии без издевательства — художник остаётся верен принципу глубокой этичности искусства. Именно глубокой, глубинной, а не распространяющейся ныне суррогатной, запикивающей слова или замазывающей квадратиками те части тела, которые «полиция нравов» сочла излишне возбуждающими.
Красавицы Лубенникова (иногда «красавицы» в кавычках, с точки зрения утверждённых в обществе стандартов) очень живые и естественные, потому и привлекательны. Искусство это, конечно очень мужское. Сторонясь политкорректности, автор отчётливо разводит полюса гендерности. Объект мужского желания внятно сохраняет при этом свою субъективность: через сюжет — купальщица, хозяйка, охотница (последнее в обоих смыслах этого слова) и т. д. — или через готовность к открытому диалогу со зрителем.
Связь всего определяет и перерождение, когда тень становится предметом, а предмет оборачивается пространством. И, работая в этой системе, Иван Леонидович по-своему реализует вполне традиционный принцип компоновки, подразумевающий необходимость работать не только с предметами, но и с цезурами между ними. Насыщение смыслом даже пустоты — один из парадоксов художника. И следует полагать, что каждому читающему эти строки ясно, что это лучше, чем пустая насыщенность.
Виктор Калашников