Восхищение строптивой. Юрий Гершкович (1938—2013)
В «Открытом клубе» начинается выставка иллюстраций Юрия Гершковича (1938—2013). Будут представлены работы разных лет прославленного мастера, известного широкому кругу читателей и любителей искусства книги. Юрий Соломонович проиллюстрировал бессчётное количество книг для детей и взрослых: «Мастер и Маргарита», «Декамерон», пьесы Шекспира, произведения Шолом-Алейхема и множество других.
Гершкович прошёл традиционный путь от художественной школы до Суриковского института. Изначально его устремления были направлены от действительности; он не участвовал в баталиях, бушевавших в МОСХе в 60—70-х годах. Антиискусство, суровый стиль, нонкомформизм он тихо, но уверенно обошёл стороной. По выражению Веры Чайковской, автора статьи к каталогу выставки, Гершкович ушёл в «иное», погрузился в прежние эпохи. Его интерес к классической литературе подпитывался страстью к стилизации старой живописи.
Юрий Соломонович обладал тонким вкусом и умением передать энергию жизни. Манерности в его иллюстрациях нет, они вдохновенные, полные эмоционального переживания. В каждом листе чувствуются нотки старых мастеров, эрудиция и недюжинный ум автора.
Выставка будет интересна детям и взрослым: персонажи сказок, герои рыцарских романов, прекрасные дамы перехватывают нить повествования и продолжают жить независимой жизнью признанного произведения искусства.
Восхищение строптивой
Когда-то пожилой, хромой и умудренный жизнью институтский преподаватель западной литературы сказал нам на лекции, что не любит шекспировскую комедию «Укрощение строптивой»: ничего комического в подобном «укрощении» нет. Я тогда подумала, что сыграть эту комедию можно по-разному, положим, сделав «укрощение» изощренной любовной игрой. Однако какой-то осадок все равно остается, даже если не учитывать сегодняшние безумства женской эмансипации с судебными исками о сексуальных домогательствах двадцатилетней давности.
В этой связи мне приходит на ум поразительный московский художник-иллюстратор Юрий Гершкович (1938—2013), который показал архетипическую ситуацию «укрощения» женщины мужчиной совершенно по-другому, вывернул ее парадоксальной стороной, сделав едва ли не основной своей внутренней темой. Потому что только кажется, что художник иллюстрирует автора — исключительно автора. Талантливый иллюстратор, как и переводчик, сознательно или бессознательно «подкидывает» нам что-то свое, заветное, глубоко выношенное. Поверх авторского смысла возникает еще какой-то иной, новый «рисунок» сюжета, новые акценты в характерах, которые можно «читать», даже забыв текст или его не зная.
Но по порядку. Ума не приложу, почему нет в интернете ни бесед, ни статей, ни воспоминаний художника и о художнике Юрии Гершковиче. Ведь поразительно ярок! Это, конечно, и общее российское невнимание к таланту (слишком их много), но и отчасти, вероятно, какая-то неформулируемая, но явная позиция самого художника. Жизнь, которая по возможности не особенно соприкасается с тем тысячелетием, какое на дворе. Свободное парение в культурных и исторических эпохах, преимущественное внимание не к социальному, а к экзистенциальному. Тому, что, по мысли Екклесиаста, постоянно повторяется. И подобных повторений в классическом искусстве множество. А наш герой, как я понимаю, предпочитал классику. Все прочее в книжной иллюстрации было «проходным», хотя и там он не допускал халтуры.
Баталии между «левым» и «правым» МОСХом, стремление молодых художников изображать жизнь «без лакировки», названное критиком Александром Каменским суровым стилем, возникновение группы живописцев, ориентированных на западный модернизм, нонконформистов, выставлявшихся в Профкоме графиков... Боже, сколько же было в 60—70-е годы — и вплоть до 90-х и даже дальше — шума, пены, антиискуства, но кое-что, как ни странно, осталось. Висит в музеях, собранное поштучно из разных лагерей.
И все это было как бы совершенно неважно нашему Юрию Соломоновичу, художнику с красивым, чуть высокомерным лицом из «хорошей» еврейской семьи, и в художественной школе, и в Суриковке старавшемуся учиться «лучше всех». Потому что он с головой, как в любовь или болезнь, ушел в «иное», погрузился в прежние эпохи и времена, отчасти в иллюстрациях стилизуя живопись той поры, но одновременно пронизывая листы такой энергией настоящей жизни, такой бурей личных эмоций, такой тонкой гуманистической пульсацией, что уж «архаистом» его никак не назовешь. И иллюстрации получились без тени манерности, живые, вдохновенные и по своей сути вполне современные.
А вот теперь я вернусь к его излюбленному иллюстративному мотиву, который пронизывает самые разные книжки этого автора, являясь, в сущности, его визуальным кредо. Гершкович всегда, словно соревнуясь, а порой даже борясь с автором, ставит свои примечательнейшие акценты. Ведь даже в блистательных иллюстрациях к «Декамерону» Боккаччо он умудряется сделать акцент не на самих весьма вольных, подчас полупристойных новеллах, которые он с большим юмором и изобретательностью иллюстрирует, а на образах рассказчиков — трех юношей и семи дам. Причем именно портретные головки женщин, не с кукольными, а с необыкновенно живыми лицами — возможно, даже напоминающими чертами каких-то его московских знакомых, — поражают благородством и утонченным умом, что особенно пикантно, если вспомнить о присущем Боккаччо порой почти неистовом антиженском пафосе.
А вот Гершкович неистовствует в обожании и любви! Но это еще цветочки! По сути, его идеалом становится женщина-ведьма! Недаром он с таким азартом бросается к булгаковскому роману о Мастере и Маргарите, поразительные иллюстрации к которому так и остались неопубликованными. Значит, делал без заказа, по собственному побуждению! При этом и тут акценты сдвигаются. Автору необыкновенно важна не комическая, бытовая, а романтическая линия романа. Важна символика полета — полет над Москвой Маргариты, а также всей инфернальной компании во главе с Воландом — и женское непревзойденное «колдовство». Главным персонажем его иллюстраций становится не Воланд и даже не Мастер, а «ведьма» — Маргарита. Она таинственно-прекрасное существо, которое захватывает, спасает или губит мужские сердца! Вот она летит на помеле-щетке в сопровождении домработницы Наташи, оседлавшей превращенного в борова жильца. Настоящая ведьма! А вот Воланд с бокалом в руке, сидя на постели в затрапезе, с тайным удивлением наблюдает за поведением, как он ее называет, «гордой женщины», сидящей рядом с ним тоже с бокалом и в сиянии наготы.
Тут нагота такой же атрибут «гордой женщины», как и в «Завтраке на траве» Эдуарда Мане, где мужчины модно одеты, а женщины обнажены (этот же мотив был в луврском «Сельском концерте» Джорджоне). Женщины у Мане как бы бросают вызов вкусам и ожиданиям зрителей. Напомню, что и у Булгакова на балу у Сатаны женщины обнажены, а мужчины наряжены во фраки. Нагота Маргариты в сцене с Воландом могла бы стать жалкой и смешной, а выглядит у Гершковича сияющей и победительной. В особенности когда в спальню к Воланду фантастическим образом доставляется Мастер. Гершкович и тут рисует какой-то свой, важный для него психологический узор. У Булгакова Мастер, явившийся в таинственную, освещенную светом свечей спальню прямо из психиатрической лечебницы, волнуется, «дергается» и «косится». Он еще способен на эмоции. У Гершковича это неподвижно сидящий на стуле безнадежно состарившийся, лишенный эмоций человек. Оживить его, кажется, невозможно. Но у Гершковича на это способна ведьма Маргарита. У Булгакова в этой сцене на ней черный шелковый плащ. Гершкович оставляет ей великолепную наготу, особым образом выделяя ее в черно-белом полумраке и желтом отблеске свечей. Она не целует Мастера и не рыдает над ним (как у Булгакова), а, опустившись перед ним на колени и обхватив его руками, всем своим существом, своей «колдовской» любовью вселяет в него веру в спасение. За сценой с необыкновенной пристальностью следят Воланд и его свита — кот Бегемот, Коровьев. В ней как бы концентрируется то поэтическое и подлинно человеческое, что осталось в скованной страхом «сталинской» Москве.
Мне припомнилась удивительная черно-белая, как в немом кино, психологически необычайно тонкая иллюстрация Гершковича к «Игроку» Достоевского. Там на колени перед своей недосягаемой Полиной опустился Игрок, глядя на нее снизу вверх потерянными глазами. А она стоит рядом, склонив голову на руку и отдавшись каким-то своим «колдовским» мыслям и воспоминаниям. И в этом случае, как в сцене встречи Мастера и Маргариты, мужчине отведена какая-то вторая, здесь даже просто жалкая роль, а «гордая женщина», казалось бы, потерявшая всякие надежды на будущее, все равно возвышается над ним и духовно его превосходит. Подобное усиление женской роли, ее романтизация идет, как мне кажется, не столько от Достоевского, сколько от иллюстратора. Он и Полину рисует едва ли не ведьмой — в том смысле, что ее власть и обаяние неотразимы. И все любимые героини Гершковича либо «ведьмы», либо «гордые женщины», либо «строптивицы», а чаще всего совмещают в себе все эти черты.
Вспоминается его Кармен с красными цветами в змеящихся жгуче-черных волосах и белым цветком в руке, перекликающимся с белизной ее белков. Цветком, который она вот-вот бросит в бедного солдатика Хозе, навсегда его этим околдовав. Как она, эта простая цыганка, напоминает высокородную «строптивую» Катарину в высоком белом воротнике, словно с портрета Рубенса или Ван Дейка, из шекспировского «Укрощения строптивой»! Ее портрет чуть ли не в полный рост художник рисует с восхищенным обожанием, подчеркивая не глупую и вздорную «строптивость», а ум, красоту и чувство собственного достоинства. Того самого достоинства, которое Боккаччо в одной из самых известных новелл «Декамерона», где знатный муж «испытывает» покорность неродовитой жены, пытался всеми силами оскорбить (новелла о Гризельде). В иллюстрациях к «Укрощению…» есть и превосходный портрет сидящего «укротителя»-Петруччо — с красиво выделенным профилем на желтом фоне арочного проема, в роскошном камзоле и с бокалом в руке. Но портрет Катарины рисовался автором явно с большим волнением и воодушевлением! В нем больше жизни и чувства! И вообще, никакого «укрощения» в иллюстрациях нет. Есть любовь и согласие. Вот Петруччо подхватывает Катарину на руки, помогая спуститься с лестницы, под ликующие звуки оркестра. И все заканчивается любовной сценой, где Катарина гордо восседает на коленях у счастливого Петруччо.
Должна сказать, что женская портретная галерея Гершковича просто великолепна. Мало того, что дамы разных эпох очень «стильно» и красиво наряжены — все они не «кукольные» красотки, а живые индивидуальности с яркими характерами и сильными страстями, с чем-то незримым, глубоко упрятанным, напоминающие, как я уже писала, каких-то современных художнику и любимых им женщин. Эта современная «живость» и придает героиням особую прелесть и выразительность. Есть у Гершковича и иные, утрированно стилизованные «под эпоху» портреты титулованных особ, этой «живости» абсолютно лишенных, положим, в иллюстрациях к «Хронике царствования Карла IХ» Проспера Мериме, где художник демонстрирует богатство своих возможностей.
Вдобавок хочется сказать, что обозначенная мною важнейшая внутренняя тема иллюстраций Гершковича дает урок тем современным «феминисткам», которые в борьбе за «полное равенство» лишают женщин преимуществ «колдовства» и «строптивости».
А что же мужчины? О портрете Петруччо я уже писала. Но мужская брутальность для автора, как кажется, все же не сравнима с женской «строптивостью». Пленяют авторские мальчишки — очаровательный и нежный уайльдовский мальчик-звезда, запечатленный на фоне звездного неба с сияющим «звездным» взглядом, или, положим, по-обезьяньи подвижный, все время пританцовывающий, не унывающий в сиротстве и местечковой бедности еврейский мальчик Мотл из одноименной повести Шолом-Алейхема. И в этом тоже авторская позиция, предпочитающая мужской силе мальчишескую романтичность и духовный полет.
Юрий Гершкович за свою жизнь оформил более 250 книг. Огромная цифра! В своем эссе я хотела коснуться лишь одного мотива, проходящего через наиболее важные и интересные для автора издания, в которых он предстает не только замечательным мастером книжной иллюстрации, но и человеком сильных страстей и «рыцарственного» склада ума, воспевающим «гордую» женщину, попавшую в трудный жизненный переплет.
Прозаик, художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук
Вера Чайковская
Подробности
- Открытие: 12 сентября 2019 г. в 16:00
- Дни работы: 13 сентября — 24 сентября 2019 г.
- Выходной: Cреда