Точка отсчёта. Статья вторая: «Книга Эсфирь» и Феликс Бух

Точка отсчёта. Статья вторая: «Книга Эсфирь» и Феликс Бух

Отказ от времени

«Книга Эсфирь» абсолютно сюжетна и событийна.

Артаксеркс царствовал в Сузах. Артаксеркс прогнал царицу. Артаксерксу понадобилась новая царица. Артаксерксу нашли Эсфирь.
Мардохей раскрыл заговор против царя.
Артаксеркс возвеличил Амана. Мардохей не кланялся Аману.
Аман разгневался на Мардохея. Аман решил истребить всех иудеев.
Мардохей обратился к Эсфири.
Эсфирь боялась идти к царю без приглашения. Эсфирь пошла к царю. Эсфирь пригласила его и Амана на пир. Эсфирь открыла царю замысел Амана.
Артаксеркс велел повесить Амана. Артаксеркс возвеличил Мардохея.
Иудеям разрешили постоять за себя.
В веках остался праздник Пурим.

События нанизываются, как бусины. Связь между ними — нить повествования, только она: что, например, делал Мардохей у царских ворот в Сузах? Почему он там сидел? Почему нельзя было говорить Артаксерксу, что Эсфирь иудеянка? С чего царские евнухи замыслили смертоубийство Артаксеркса? Почему царь возвеличил Амана? Почему Мардохей ни с того ни с чего не захотел кланяться Аману?.. Мотивировано лишь решение Амана: сделаем так потому-то и потому-то. Истребим иудеев, потому что один из них мне кланяться не захотел и потому что все они живут не так и законы у них не те.
Изначальный канон Ветхозаветного нарратива: сообщается только то, что имеет отношение к данной истории. Не больше. Но зато иногда с излишними, на современный взгляд, повторами и подробностями.
Спасибо древнему — тому, кто всё это записал. Потому что в отсутствие всяческих объяснений мы и сами древнеем, будто нет у нас словарей и интернетов, и начинаем представлять, сами себе через образы объясняя, как и почему всё сложилось.
Я представляю себе Артаксеркса — в парике, почему-то розовощёким. Смотрит он на Амана, и Аман ему симпатичен. Не важно, по какой причине. Доверяет он ему. Тот бубнит о каких-то иудеях. Да и пусть его, думает царь лениво, не вслушиваясь. Он купается в своих добрых чувствах к Аману.
Он вообще любит поесть и красивых женщин, этот Артаксеркс. Вполне свирепый по должности и вполне ленивый по существу. И очень явно не любит принимать какие-то судьбоносные решения, предпочитая, чтобы за него их принимали другие. Потому-то и гнев его на Амана столь велик, и почести Мордехаю так обильны.
Я вижу эту Эсфирь, девицу незнатную и небогатую, сироту и воспитанницу переселенца Мардохея. Очень красивую, невероятно красивую. Сначала на неё надели что-то роскошное и непривычное, потом умащивают, потом… Я вижу, как она трясётся перед тем, как идти к царю в первый раз. И как трясётся, когда надо идти к нему без зова, чтобы спасать свой народ. Я почти слышу, как она дрожащим голосом велит народу поститься за неё, как будто на миру смерть и вправду красна. Какая на самом деле разница.
Я вижу Мардохея, сидящего у царских врат как на троне. Я вижу его — а он видит и слышит всё происходящее вокруг и всегда оказывается там, где без него никак. Он как кукловод, а все остальные — марионетки: вовремя вытолкнул Эсфирь, вовремя подслушал евнухов, вовремя прочитал указ. И никогда не на первом плане, до самого последнего момента. И потом тоже вечный второй.
Но всё это я вижу, вчитывая в текст по собственному произволу. Потому что никакого психологизма в «Книге Эсфирь» нет.
Историзма там тоже нет, хотя деталей множество. Герои живут в тисках своих судеб, заданных нарратором. Как и народ — в чётко очерченных пределах своей судьбы.

Историзма и психологизма в прямом понимании нет и на рисунках Феликса Буха к «Книге Эсфирь». Отказавшись от всех и всяческих антропологий и археологий, художник вошёл в тему как свидетель событий, отменив по возможности веков -дцать между собой и эпохой Артаксеркса. Он видит детали, как современник — без подробностей, без крупного плана, общей чуть смазанной динамичной картинкой. Сам Феликс назвал это «изображением материала, который был». Контуры на его рисунках как бы нечёткие, что в графике даёт ощущение выпуклости, некой скульптурности (недаром же по основной специальности Бух — монументалист), а главное — динамизма, как будто всё, что он опутывает статикой линии, сейчас стронется и двинется по бытовой траектории: гости за столом зашевелятся, кони поскачут сначала с одним указам, затем с другим. Установка художника при начале работы была очень прозрачной: это происходит сейчас.
Пришлось ему вживаться, конечно. В одно из первых моих посещений мастерской во время работы над циклом по «Книге Эсфирь» Феликс вдруг разразился оправдательным монологом об Астинь, той самой жене Артаксеркса, которую тот прогнал: «А он, — говорил художник, — семь дней пил, а теперь её к себе зовёт. А ей, сама подумай, с какой радости к нему идти? Хочется ей? Вот ты как думаешь?» Я думала примерно так же, как Астинь. С той только разницей, что мне за это ничего не было.
Все, кто так или иначе сталкивается с творчеством Буха, знают, насколько это атмосферный мастер. Его знаменитые мозаики и недавнее открытие — скульптуры из подножного камня — всегда удивляют сочетанием наивности и новаторства. Здесь о новаторстве в чистом виде говорить не следует — книжная графика умеет много гитик, редко чем удивишь. И всё же…
Дошкольнику известно, как прекрасно серебрится графитный карандаш на листе бумаги. Сочетание карандаша с белилами и с цветом — всегда изысканно и чуточку слишком эстетски. Феликс Бух переводит этот эстетизм в иной план, бытийственный: получается граница, отделяющая нас от эпохи Эсфири (как бы ни был силён времяотменяющий пафос, граница всё же есть). Сочетание белого, серебряного и голубого играет роль завесы, через которую мы видим происходящее. Экрана, если угодно (Феликс мечтал бы встретить кинематографиста, который снял бы по его рисункам фильм), а точнее — окна. Просто окна, через которое прекрасно видны события тысячелетней давности.
Ему надо было найти форму. Одновременно и статуарную (всё-таки какова эпоха! И царь! И само событие!), и динамичную. В основу лёг детский рисунок, но уже реалистический, уже с ощущением условности искусства. И надо было преодолеть условность, уведя собственное мастерство куда-то в подкорку, словно сделав изобразительным приёмом сам объект изображения.
И этот мир стал.
«Книга дала мне внутренне развиваться, — говорит Феликс Бух. — Обычно художник, и я в том числе, во всём изображает сам себя. Здесь я понимал: я ни при чём. Мне надо прийти ни к себе, а к истине, как в своё время Рублёв к ней приходил. К истине вот этого произведения, понимаешь? Открыть Ветхий Завет — и увидеть в первозданности то, что происходило. Не своё впечатление передать, а увидеть, ты понимаешь или нет?
Я должен был увидеть Эсфирь, Мардохея, Амана первыми глазами. Я изображал людей так, как будто их не изображали раньше. Почему не изображали, ты знаешь? Нет? Потому что они были частью природы. И вот мне нужно было так увидеть, чтобы зафиксировать — вот сейчас они от природы отделяются. Здесь они стали первые, а всё остальное ушло на второй план, и природа тоже.
Эта книга — сама стиль, я его не ищу специально, он рождается, он приходит по ходу чтения. Если хочешь знать, это вообще не рисунки, это слова».
Что ж, слова так слова, автору виднее. Автор волен отступить от текста, заменив кинжалом яд, которым евнухи собирались умертвить Мардохея; автор волен построить дерево и превратить его в здание, намекая, что Амана повесили на Вавилонской башне.
Автор волен делать что угодно, потому что войти в то самое пространство, которое он осваивает, не полагая своим, ему в первом приближении удалось.

Вера Калмыкова



Подробности

  • Начало: 31 марта 2016 г. в 17:00

Поделиться событием