Окраина. Юрий Рыжик (1936—2020)
Я хочу вспомнить некоторые эпизоды моей жизни, возможно, отразившиеся в моих работах. Мои самые ранние детские воспоминания связаны с началом войны, до этого – только смутные видения: например, помню серо-коричневую реку, берега которой были усыпаны мшистыми камнями. То ли я видел это с парохода, то ли в какой-то детской книжке… И ещё, помню, как нёсся в багровом зареве бык на корове – двуглавое чудовище величиной с дом – поперёк дачной улицы.
8 июня 1941 года мне исполнилось пять лет, и через две недели – 22 июня, ровно в 4 утра, Киев начали бомбить. Вскоре нам объявили, что началась война. У меня тогда была няня, крестьянская девушка Дуня из разорённой коллективизацией семьи; для нас она стала родным человеком. И вот одной ночью мы с Дуней возвращались с дачи. Электричка остановилась. Всё было озарено каким-то необыкновенным зеленоватым светом: то светились парившие в воздухе ракеты, вокруг бушевало пламя – горели вагоны. Как раз напротив нашего окна – зенитка. И почти в истерике бегал человек, размахивая руками и крича: «Огонь! Огонь!» Зенитка стреляла почти беспрерывно, горели соседние вагоны, но мне, вообще-то трусливому ребёнку, страшно не было. Меня захватило это зрелище, так похожее на странный сон.
Бомбёжки продолжались. Взвывала сирена, и мы шли в бомбоубежище – на строившуюся тогда станцию метро «Новокузнецкая». Мы спускались по длинной деревянной лестнице на платформу, заполненную идущими и лежащими людьми в плохой и тёмной одежде. Там, где потом пойдут поезда, стояла темно-зелёная вода – в ней отражались тускло горевшие лампы. Выходя из метро, мы видели лежащий на боку трамвай, двор наш был завален битым стеклом. Мы эвакуировались в Орск-Никель, где мама работала на военном заводе стенографисткой и машинисткой. Меня устроили в детский сад. Нашей воспитательницей была необыкновенно ласковая девушка с оленьими глазами – будто из сказки. Казалось, у неё были ещё и оленьи рога, что делало её ещё красивей: будто это прекрасное существо должно было превратиться в оленя из-за чар злой колдуньи. Другие наши воспитательницы были хорошими, но обыкновенными.
Весной разлился Урал. Серая вода доходила до горизонта и даже дальше. «Разливы рек твои подобные морям…» Нет, на море это не очень похоже: не торчат из моря верхушки деревьев, не виднеются вблизи длинные рога не то утонувшего быка, не то чёрта, не поблёскивает в тёмной воде, как в бочке, мутное солнце. Когда вода отступила, нас стали водить на прогулку в степь. Текли ручьи, и на серой земле сияли тюльпаны – малиновые, лиловые, лимонно-жёлтые, густо-красные, тёмно-фиолетовые, почти чёрные. Мы, дети, ходили свободно, никто нас не останавливал, когда мы разглядывали цветы, жуков, разноцветные камушки. Эту свободу я оценил позже, попав в пионерский лагерь под Москвой: он был окружён колючей проволокой, а гулять можно было только строем. Не так было в этих местах былой пугачёвщины. Степь зеленела, потом бурела, по ней бегали жёлтые и серые зверьки. Случалось видеть лисиц, видели и волка. Но главное происходило в небе: огромные орлы парили в вышине, пониже – коршуны, пустельги и прочие мелкие хищные птицы.
Почему-то орлы вызывали у меня большую симпатию, казались чуть ли не родными. Поссорившись с одним мальчиком, я пригрозил, что призову на помощь орлов. Он не стал спорить, но пообещал кликнуть ремесленников: «Эй, ремесло, куда вас черти понесло!» Прибегут и поколотят тебя и твоих орлов.
Ходили мы в горы, взявшись за руки, гуляли над пропастью. В молочном тумане далеко простирались розовые горы. Как-то неосознанно ощущалось, что это край земли. По камням бегали коричневые и зеленые ящерицы. Там сидел карлик-киргиз, ростом не выше любого из нас: нос длинный, бородка – тоненькая, сам – в овчине. Не наши, детсадовские, начали его дразнить. Лицо его исказилось – он схватил камень размером с него самого и швырнул в паршивцев, но не попал.
Вечером меня забирала Дуня: мама часто работала по ночам, завод был военного значения. Кремлевский вампир звонил по ночам, и грозил увольнением тем, кого не было на месте. Мы с Дуней шли на базар, где в надвигавшихся сумерках, всё казалось фантастичным. Темнели силуэты волов, возвышался над людьми двугорбый верблюд, мерцали в полумраке лиловые, чёрные, красные с золотом фигуры цыганок, в красном тумане сидел старик-цыган с деревянной ногой, а может быть – с копытом. Дуня покупала мне тыквенную лепешку, вкусней которой я ничего не ел. Заходили на берег Урала, река на закате казалась сузившейся. Днём мы шли с воспитательницами купаться, конечно, ни у нас, ни у детсадовских дев не было купальных костюмов. Прозрачная быстрая вода подхватывала меня, и мне казалось, что я плыву.
В войне наметился перелом. Проходили составы с разбитыми самолётами с крестом, подбитые немецкие танки. И однажды мы поехали в Москву. В душном, невероятно переполненном вагоне стояла духота, хоть окна были открыты. Босые женщины пели «Бьётся в тесной печурке огонь» и непонятное «Кудрявы, статны и бравы». Я думал, что речь идёт о каких-то животных, вроде овец. Люди ехали даже на крыше поезда, поэтому он отбрасывал причудливую фигурную тень. Мы ехали чуть ли не месяц: останавливались очень часто. Но однажды остановились в просто волшебном месте. Два круглых озера с чистейшей водой, в которой отражались синие облака, чёрные ели и светлые березы, а в сочной траве синели и лиловели большие колокольчики. Говорили, что машинист остановил поезд в этом чудесном месте, чтобы доставить хоть какую-то радость томившимся в духоте детям. Да, бывают и такие люди. Запомнилась сверкавшая на утреннем солнце большая река. «Ока», – сказали мне.
Москва. Бледное пыльное небо. Площадь заполнена танками, по ним бегают мальчишки. Наш дом – на Ордынке. Поднимаемся по тёмной лестнице, кажущейся синей. Света нет. Загадочное Замоскворечье. На том берегу – Кремль, а у нас – настоящая окраина. Дома с облупленной штукатуркой, некоторые разрушены – мы залезаем в образовавшиеся пещеры. Все заросло бурьяном, лопухами, щавелем, колючками; церкви стоят безголовые. Забираемся и в них. Там множество насекомых: разноцветные жуки, бабочки, стрекозы; сейчас и за городом такого нет.
В Москве нам приходилось маскироваться: мы жили с печкой-буржуйкой и керосиновой лампой. Мне давали какие-то, счетоводческие книги, и в таких местах, свободных от текста, я рисовал рыцарей, разных зверей, нищих и т.д. Окна занавешивали так плотно, что даже щели не оставалось. Но если немного отодвинуть занавеску ночью (особенно зимней), то можно было увидеть город без света. Тёмные силуэты домов и церквей, поблёскивающий в лунном свете снег и дым, дым. Везде топились печные трубы и взметались в небо клубы дыма, приобретая странные, жуткие формы. Я представлял, что это ведьмы катаются на своих мётлах.
Летом, когда уже не было тёмных занавесок, в окно залетали большие, необычайной расцветки бабочки; сейчас таких уже нет. Папа (во время войны он был ещё жив) очень просил маму определить меня в художественную школу. Кроме меня, его, кажется, ничто не интересовало. Мама продала хранившиеся у нас с давних времён синие тарелки с золотыми коронами и на эти деньги определила меня к одному художнику.
Его звали Михаил Владимирович Добросердов, и ему очень шла его фамилия: он был очень добрым человеком. Как-то он взял у меня кисточку, и тут я увидел чудо. Бутылка отбрасывала желтоватую тень, делая рисунок объёмным, синеватая бумага тоже давала отсвет, а фисташковый цвет обоев всё объединял. Нет, я плохо пишу. Скажу только, что это меня заворожило.
Уже в художественной школе наша преподавательница (дикая баба Бабариха) Антонина Петровна тоже преподала мне урок. Со всей старушечьей злобой обрушилась на мой натюрморт. Видимо, она была очень довольна результатом. Я же ни черта не понял, потому что вскоре раздался вопль: «Разжевала, в рот положила, а он всё туда же!». Я всё писал наши запущенные, но такие уютные дворы – дома с облупленной штукатуркой, дрова около сарайчиков, кривые московские деревья. Другая учительница (тоже Антонина, но на сей раз Ивановна), разглядывая мои картины, строго спрашивала: «А где у тебя видно, что это в Советской стране?» Я не знал, что делать: разве прилепить на край полотна парадный красный флажок. Потом у нас были нормальные, хорошие учительницы. Но это уже другая история.
И вот с Ордынки, из этого, увы, исчезающего уютного мирка, я попал на Коломенскую улицу, заполненную одинаковыми домами-коробками. Мне даже снились кошмары: «Неужели я буду жить в этом бело-голубом аду?». Но «привычка свыше нам дана». Увидел дороги, ведущие неизвестно куда, деревья, реку с отражёнными в ней фонарями – и мне стало здесь интересно.
Когда я посмотрел фильм Бергмана «Земляничная поляна», я понял, что прошлое продолжает жить в нашем сознании. Оно столь же реально, как настоящее. На старости лет не хочется заглядывать в будущее: оно кажется холодным и опасным. А прошлое греет. Умершие люди, забытые дома и улочки остаются с нами, даже если их нет на наших картинах.
Подробности
- Открытие: 24 апреля 2014 г. в 16:00
- Дни работы: 25 апреля — 10 мая 2014 г.
- Выходной: Cреда