Дыхание цвета. Надежда Эльконина (1910—1980)

Чем дольше живёшь, тем больше убеждаешься, что подлинная интеллигентность начинается не с образовательного ценза, не с воспитания человека, а с нравственных качеств: с их силы, глубины, стойкости и ещё с того, чем определяется линия жизненного поведения. Кто из нас не знает этот тип русского интеллигента, болеющего всеми болями и страданиями мира, который всё на свете измеряет какой-то высшей нравственностью. Эти люди пронесли свою самоотверженность, свою преданность большим и светлым целям через все испытания. Вот только понимая это, можно правильно оценить смысл исканий художников, принадлежащих к такому типу интеллигенции. На мой взгляд, Надежда Михайловна Эльконина во многом относится к такому нравственному направлению в художественном мире. Надежда Михайловна окончила ВХУТЕИН, где её учителями были К. Н. Истомин, Л. А. Бруни, П. В. Кузнецов, В. А. Фаворский (отделение монументальной живописи). Замечательные учителя! И не тем лишь они хороши, что сами были выдающимися мастерами. Ведь они умели не только преподать систему профессиональных навыков, но и воспитать поэтичное видение мира, тончайшую культуру пластики и цвета. И ещё одному учили все эти мастера: скромности. Пожалуй, этому качеству Эльконина научилась слишком уж хорошо. Она принадлежала к тем художникам, чьё имя звучало негромко, чьи произведения, словно смущаясь, прятались на больших выставках в самых скромных уголках, добровольно уступая место куда более громогласным работам. Но вот прошло время, и вдруг стало ясно, что высокомерные «солисты» как-то улетучились из памяти зрителей, а «тихие» картины и рисунки вызвали и ещё долго будут вызывать острый и напряжённый интерес, ибо в них с глубокой искренностью и подлинной душевной чистотой запечатлены черты своего времени, чувства и размышления людей. Таким художником была Надежда Михайловна Эльконина. Застенчивый и легкоранимый человек, она лишь изредка решалась выставлять свои произведения. Но работала она несколько десятилетий с полной отдачей, считая своей высшей (да и единственной) наградой то наслаждение, которое приносило само занятие искусством. Лишь однажды она поддалась уговорам и выставила «на Вавилова» около сорока своих произведений. И тогда только можно было, наконец, убедиться, какой тонкой и чистой прелестью обладает её искусство. В начале художественной деятельности Надежда Михайловна много работала в области монументальной живописи, занималась живописью маслом, но впоследствии она избирала одну технику: гуашь на бумаге. Техникой гуаши она владела в совершенстве. Это вполне закономерное пристрастие: матовая поверхность и несколько приглушённый, нерезкий тон гуаши отвечали всему строю и характеру живописи автора. Акварель была бы для неё несколько легковесной, масло — излишне плотным и звучало бы слишком «открыто». Между тем Эльконина предпочитала сдержанное звучание. Её живопись не знает взрывов и вихрей. Но и расслабленное созерцание ей чуждо. Эти гуаши отличают чёткая архитектоника, спокойная энергия, ясность чувства. Кроме того, они попросту очень красивы. Это красота не только увиденная, но и созданная, или, точнее говоря, построенная. Ведь художница не полагалась на одну интуицию — каждая её вещь обладает определенной программой. Полифоническая разработка соотношений цвета, ритмических узоров, устойчивой весомости или летучей, гибкой лёгкости формы сопряжена с ясно обозначенной эмоциональной задачей, с живым голосом чувства и логикой размышления. Листы её невелики по размеру, их жанровый и сюжетный репертуар сравнительно ограничен (натюрморты, пейзажи). Несколько лет Эльконина работала в монументальной мастерской Бруни и Фаворского, и масштабность художественного мышления сохранилась у неё навсегда. Пространственный размах и мужественную силу фрески она соединяла с лирической тонкостью поэтического видения. Скромные листы воспринимала как плоскость стены, свободно добивалась декоративного единства изображения, расставляя «солирующие» предметы по полю листа. Однако это мощное дыхание целого, монументальность общего решения органично сочетаются с тонкостью цветовых переходов, которым отвечают сложные оттенки чувства. Вообще я должен сказать, что творчеству Надежды Михайловны свойственна особая внутренняя музыкальность. Изображённые мотивы воспринимаются словно музыкальные пьесы, мелодия которых обладает ясной последовательностью развития и дивной завершающей гармонией. Живописи Надежды Михайловны в высокой степени присуще моцартовское начало. Эльконина создаёт свои произведения как бы в нескольких музыкальных регистрах, каждая из её гуашей имеет свой музыкальный «ключ», свой мелодический строй, и от него ведётся вся игра. В пейзажах Бухары властвует спокойная, плавная, вся в тонких постепенных градациях развивающаяся мелодия. Во многих натюрмортах развитие внутренней темы идёт по принципу контрастов или сопоставления мощных цветовых акцентов. Это вещи медлительные по ритму, обладающие глубокой, сильной звучностью (в них чаще всего преобладает золотисто-коричневая тональность с сильными аккордами локальных пластов цвета — тёмно-красного, зелёного, жёлтого), предметы проплывают в медленном, спокойном ритме, словно вращаясь перед зрителем. Цвет загорается, тускнеет, вновь набирает анергию. Есть легкозвучные, на быстрых, лёгких переливах построенные работы. Мы видим серебристо-серые жемчужные гуаши, изображающие чайную посуду, — это камерно-лирического строя произведения, а показанные сверху фрукты и рыба, расставленные по поверхности, обладают мускулистой архитектоникой. Они монументальны. Вообще, хотя у Надежды Михайловны сюжетный репертуар и ограничен, эмоциональность изображения доступна ей в самом широком диапазоне, в самых различных оттенках. В её работах живёт душа современного человека, они властно подчиняют своему яркому и сильному чувству красоты изображаемый ею жизненный материал и создают из него вещи блистательно артистичные по своей выразительности. Меня могут спросить: зачем я поначалу говорил о нравственности, какая здесь взаимосвязь? По-моему, прямая. Колорит и ритм, композиция — вещи, далеко не безразличные к этической сфере. Только сила духа, только истинная человечность могут породить такую живую игру цвета и формы. Какая у произведения форма, одухотворённая или бездуховная, — это мерило нравственного сознания в душе художника. Заканчивая, я хотел бы сказать о прекрасном и гордом достоинстве этой живописи. Она очень скромна, она не бьёт на эффект, она не завлекает какими-то приёмами внешней броскости. В этом смысле искусство Элькониной «автопортретно». Оно с откровенностью исповеди показывает, какой душевной чистотой, каким высоким полётом духа отличался его автор. Каждый художник не только создаёт картины и скульптуры, он и жизнь свою творит так, что она становится частью духовной атмосферы времени. Надежду Михайловну Эльконину знали и любили многие, ценя в ней редкое соединение зоркости ума и способности к самозабвенному увлечению всем интересным на свете, бесконечной доброты и вместе с тем непримиримости к любой фальши. Таким же чистым и бескорыстным было и её отношение к искусству, и, если бы какой-то нелицеприятный судья призвал её и спросил, кто она, она не стала бы, захлёбываясь, говорить о своих заслугах, а сказала бы только застенчиво, но со спокойным достоинством: "Я — художник". И этим было бы всё сказано.

А.Каменский

---

В 1939 году мы с Надеждой Михайловной ежедневно встречались на узкой каменистой тропочке, спускаясь к морю между развалинами генуэзской крепости и стоящей на отлёте сторожевой башней. Рядом вышагивала трёхлетняя Маша. А впереди, как всегда, были яркое солнце, сливающееся с дорожкой бликов на волнах, и всегдашний для этих мест лёгкий сквознячок, струящийся с моря на сушу. Возможно, на пляже между камней уже сидел Лев Александрович Бруни, наш общий учитель, а возможно, ещё и не сидел, но вскоре появлялся с по-испански переброшенным через плечо пледом и сразу садился писать. Работать рядом с ним было счастьем, мы наблюдали небывалую артистичность. Он любил писать акварель щетинными кистями. Ими одновременно хорошо писалось и рисовалось. Но как он это делал! Под его кистью почти ощутимо кругляшки галек, шумя и налетая друг на друга, скатывались с пологого берега навстречу волне, а она вот уже нависала, опушённая пеной, как тяжёлой гроздью, и опять откатывала гальку в море. Всё это так и оживало под рукой Льва Бруни, который глубоко верил в вечную подвижность жизни. Видимо, тогда Надя научилась передавать весомость, сочность и подвижность, столь характерные для её творчества. Сухая и малоплодородная часть Крыма сильно притягивала московских художников. Здесь встретились многие из тех, кто ещё в 20—30-е годы старались отгородиться друг от друга модными трескучими декларациями, но какими-то неведомыми путями всё равно вместе приходили с мольбертами на берег Судакской долины. Сама долина, уходящая вглубь полуострова, была обозначена строем тополей, так похожих на колонны античного храма. Многие художники, работавшие в монументальной мастерской на Рождественке, проводили здесь своё отпускное время. Мы с Надей Элькониной также работали в этой мастерской. Она в это время была занята художественным оформлением только что открывшейся Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Необыкновенная дружба Фаворского и Бруни привела к очень плодотворному сотрудничеству в области руководства главным на тот момент центром монументального искусства: мастерскими, организованными при Архитектурном институте. Мы, молодые художники, находились под обаянием этих двух великолепных мастеров. Мы шли навстречу друг другу, инстинкт подсказывал нам правильные пути к поискам контактов. Так и началась наша дружба с Надей Элькониной. А дальше были длительные перерывы. Надя писала улочки азиатских городов, а я делал военные зарисовки и карикатуры. Потом мы оказались рядом под широким полотняным зонтиком на берегу Балтийского моря, в Паланге. Я занимался бесконечными набросками. Витя Эльконин уходил куда-то за несколько километров по берегу в рыбацкий поселок путаться в паутине развешанных на просушку сетей. А Надя, по-моему, просто наблюдала. Признаться, после Крыма я никогда и не видел, как она работала; говорят, любила переделывать давно уже сделанные вещи: это было трудно. Во всяком случае, я видел уже законченные листы, всегда густые по тону и цельные по точно отмеченному количеству цветовых пятен. Меня постоянно привлекало часто забываемое определение «соразмерность», временами им старались даже пренебрегать. В небольших листах Нади Элькониной я, может быть, больше всего наслаждался чувством соразмерности при минимальном количестве предметов, будь это три граната и два лимона или, наоборот, три лимона и два граната. Значительность их группировки и внутреннего соотношения была притягательна неизвестно чем. Предметы на натюрмортах казались всегда чуть большими по масштабу, чем в натуре. Едва ли это существенно для качества изображения. Но важно, что это всегда точно, весомо, полноценно и только так, как вот ты сейчас увидел. Лучших художников, пишущих такие мотивы, я и не знаю. В её композициях меня удивляла и необычная точка зрения на предметы. Я как бы витал над ними. Может быть, Надя располагала их где-то на полу и смотрела сверху — отсюда такая необычность восприятия. Это как бы плафон наоборот. Надежда Михайловна плохо видела. Часто, ответив на поклон, она близко вас рассматривала: «А с кем это я повстречалась?». Близорукость, чуть беспомощная, придавала какую-то особую обаятельность её ищущему, вопросительному взгляду. Я не знаю, где мы, художники, приобретаем, где теряем что-то, до зарезу нам нужное. Возможно, эта пытливость близорукого зрения и создала особенно привлекательные черты её очаровательных натюрмортов, по-особому мобилизовала подсознательные импульсы. Во всяком случае, я навсегда запомнил и сочные лимоны с гранатами в чуть намеченной вазе, и место, где висел этот лист ещё на выставке «на Вавилова», где Надежда Михайловна выставляла свои работы рядом с Виктором Элькониным. Небольшие, густой тональности акварели как бы завершали экспозицию выставки. Ещё запомнились натюрморты с рыбами. Рыбы были тяжёлые, гибкие, с подвижным блеском маслянистой поверхности, иногда чёрно распластавшиеся на дне блюда. И ещё одну черту хотелось бы отметить — светоносность колорита. В известной мере это открытие, и очень интересное. Гуашь, которую мы привыкли считать «глухим» материалом, у Надежды Михайловны приобретает совсем другие свойства. В ряде случаев она доводила цвет до черноты, а краска становилась прозрачней и красивей. Поэтому её гранаты выглядят густо-красными, бананы наливаются цветом. Мне нравится это свойство живописи Элькониной: оно отличает её от всех мне известных художников, которые пользуются тем же материалом. А как умело, расчетливо скомпонованы её листы! Я уходил с выставки и уже «взглядом» памяти как бы вновь их перелистывал. И случалось необычное: работы Элькониной чувственно закрепились в памяти ещё сильнее. Мне казалось, что я тогда слишком быстро ушёл с выставки, не рассмотрев чего-то самого живого и главного. Сейчас снова мне представится эта возможность, жду выставку с нетерпением. Прочитав написанное мною о Надежде Михайловне, я вдруг убедился, что ничего не сказал о её методе. Читатель или зритель ждут от собеседника, чтобы он раскрыл какой-то секрет, о котором другие и не знают, а оказывается, секрета-то и не было. А если посмотреть внимательнее, то был. Ведь так вроде просто быть добрым человеком, а на деле по-настоящему добрых — раз, два и обчёлся. Надежда Михайловна была по-настоящему доброй. Ореол душевной теплоты постоянно окружал её и окрашивал всё вокруг неё. Вероятно, и её художественный мир окрашен лучами доброты, как естественный выдох художника. Мостик чувства от человека к человеку эфемерен, прекрасен и необъясним. Строится он на необыкновенных импульсах, призывающих к доверию и полной отдаче. Как это похоже на творения самой природы! Надежда Михайловна Эльконина и есть сама природа. И в этом её сила.

В. Горяез